У него было влюбленное лицо,

пора уже было признать, что он

влюблен. В руках у него был

длинный зонт и за ним из окна

наблюдали священники. Девочка

думала о своей кукле, и когда

мама вела ее за руку, не обратила

на него внимания. Мама сказала:

“Не купить ли нам ветчины?” – и

направилась к магазину. Он бежал,

припрыгивая и крутясь вокруг оси,

поэтому все время терял направление.

Он был влюблен, хотя ни одна

знакомая девушка не приходила

ему на ум, он смеялся. Он знал,

что погода будет прекрасной, пока

ему захочется этого. И даже если

ему будет все равно, она некоторое

время будет еще такой же. Длинным зонтом

он размахивал над головой и ставил его

в прихожей. Ночь была синей, день был

зеленым, а губы его любимой были красными,

как клубника, он свистел и шагал,

поздравляя сам себя. Да, его любимая

должна быть прекрасна, он написал об этом

другу целое письмо и вложил в великолепный

конверт. Друг будет обрадован и пришлет

привет: открытку с маленькой скрипачкой

на освещенной огнями улице.



 

Ночные кошмары.

Шары.

Из свинца.

Их плавное скольжение к югу.

Где находится оазис, библиотека,

Дом с прохладными затемненными комнатами,

Человек, говорящий на непонятном гортанном языке,

Женщина с лицом, образованным наложением двадцати фотографий.

С глухим стуком

Шары

Переваливаются через линию горизонта,

А та вращается,

Как стеклянная дверь,

На которой написано:

“Ход”.

Пугает прежде всего

Бесцельность

Всего, что происходит.



 

То, что я знаю о Париже, – это

фотография внутренностей

кофейной чашки.

Мы видим здесь несколько аргентинцев.

Они мило беседуют, не обращая

внимания на то, что хозяин заведения

мертв уже пятнадцать минут.

В конце концов появляется

черноволосая женщина с сумкой

через плечо. Она достает из нее

корректуру статьи о театре и магии.

Я подхожу к ней и увожу

ее через запасной выход.

На площади несколько голубей

и полицейских. Я знаю,

это займет мало времени.

Я душу ее в одном из захламленных коридоров.

Ее тело падает. Ее чудесные волосы

закрывают лицо.

Все историки в прежних жизнях

имели отношение к психиатрии.


Велосипедист едет на велосипеде.

Шурша, обваливается штукатурка.

Дикий виноград обвивает балконы.

Старый Джузеппе везет тачку с помидорами.

У нескольких нищих оказывается по сигаре.

Они закуривают, синий дым обволакивает морщинистую щетину.

Полицейский спрашивает: Сколько время?

Анна, загорелая как всегда, задорно здоровается с Джузеппе.

Паоло подъезжает на автомобиле, выходит с пачкой газет

в руке, захлопывает дверцу, посылает воздушный поцелуй Анне,

приветствует взмахом руки Джузеппе, поднимается по лестнице

в дом, захлопывает дверь.

У нищих вновь оказывается по сигаре.

Полицейский рассматривает свое отражение в витрине овощной лавки.

Толкая тележку и расхваливая свой товар, проходит мороженщик.

Нищие собрались в кружок, втихомолку ругаются и строят гримасы.

Джованни ведет за руку маленькую рыжекудрую Тину в соломенной

шляпке, перевязанной яркой лентой.

Они только что купили шляпку в магазинчике за углом.

Светит солнце, чирикают птички, перелетая с крыши на крышу.

Легкий ветерок колышет край ситцевого платья Анны.

Полицейский снова спрашивает: Который час?

Анна и нищие смеются, Тина достает зеркальце и начинает

пускать солнечных зайчиков.

Снова обваливается штукатурка.


ДЖО ДАССЕН
Джо Дассен входил в каждый дом,

Танцевал с каждой домохозяйкой,

Объяснял каждому уставшему мужчине,

Что еще будут золотые времена,

Там, на Елисейских полях.

Он надевал белые штаны и белые туфли,

Распахнутую на груди рубаху,

Выходил из дома рано утром и не возвращался

До самой глубокой ночи, а иногда

Пропадал и по нескольку суток.

Он пел, и пел, и пел, медленно опуская

Все на свои места, все, что готово было обрушиться

И уже накренилось. Он оборачивал бьющиеся

Вещи, вроде женских сердец, в мягкие шарфы

И косынки. И постоянно протирал пыль на

Всех проигрывателях планеты. В перерывах,

Коротких, слишком коротких, он улетал на Лазурный

Берег и забегал в море, в леопардовых плавках.

А потом наскоро вытирался, выкуривал сигарету

И быстрым шагом направлялся к личному самолету,

Уже повторяя, проминая губами первые строчки,

Которые становились мякотью всепрощения.

А люди включали проигрыватели, телевизоры,

Радиоприемники, и везде он был нужен.

И даже его смерть никто не принял всерьез.

«Пой, – говорили ему, – пой!» И он, медленный,

курчавый, с бакенбардами, приближался

даже из небытия, и упрашивал, упрашивал:

«Положи свое сердце на место, не

разбивай его».