A fugitive of history like me, he nevertheless discusses it with enthusiasm

in the back room of a café – a vestige amongst the plastic chic of Acland Street,

where the walls are impressionistic paintings stained yellow and green.

Aging bohemians come here mainly:

hunched men in berets and women with long gray plaits.

The rest are just like us – foreigners whose accents don’t fit in other places.

He finds the local air too thin, the waters too shallow.

In Moscow, he tells me, everything is anchored in centuries.

You cannot move your hand without bumping into some famous ghost.

He is convinced history must be made tangible, to layer our lives

with pleasurable excesses of language and of everything else.

I wish I could love history like him. But more often than not

this word brings to me visions of angry men from my former country

and the sensation of a rifle hard on my shoulder,

the desert dust under the wheels of military jeeps

and the music the radio there plays for hours

after things go wrong – as quiet and repetitive as tears.

For me the allure of history is similar to Salome –

at its most seductive when unattainable,

covered with the scarves of foreign continents.

I say: tell me more about Moscow. I say it urgently.

His conversation layers the local air with pleasurable excesses.

Of his history.


Зов истории
Беженец истории, как и я, он, тем не менее, обсуждает её с энтузиазмом

В дальней комнате кафе – прибежище среди пластикового шика Оклэнд Стрит,

Где стены увешаны импрессионистскими картинами, испятнанными жёлтым и зелёным.

Сюда, по большей части, приходит стареющая богема:

Сутулые мужчины в беретах и женщины с длинными седыми косицами.

А остальные – такие, как мы: чужаки, чей акцент не вписывается в другую обстановку.

Он находит здешний воздух слишком разреженным, а воды чересчур мелкими.

В Москве, говорит он мне, всё закреплено в столетиях.

Ты не можешь двинуть рукой, чтобы не вляпаться в какой-нибудь знаменитый призрак.

Он убеждён, что история должна быть осязаема, чтобы устилать нашу жизнь

Избыточными наслаждениями языка и всего прочего.

Мне хотелось бы любить историю, как он. Но чаще всего это слово

Вызывает у меня видения сердитых людей моей бывшей страны,

Чувство тяжести автомата на моём плече,

Песок пустыни под колёсами военных джипов

И музыка по радио, которую передают часами

После того, как что-нибудь случится. Спокойная музыка,

Периодически повторяющаяся, как слёзы.

Для меня зов истории подобен Саломее –

Нечто предельно соблазняющее и одновременно недосягаемое ,

Таящееся под покровами чуждых континентов . Я говорю:

Расскажи мне побольше о Москве. Я говорю это настойчиво.

Его беседа насыщает местный воздух избыточными наслаждениями. Его истории.